«Жив или умер N. N7» — спросил И. И. (Дмитриев). «Не знаю,— он получил в ответ,— одни говорят, что жив, другие, что он умер».— «Но это все равно: он и жил покойником»,— заметил Иван Иванович.
Кто-то из собеседников употребил выражение: «Надо заниматься делом».— «Каким делом? — заметил Иван Иванович.— Это слово у разных людей имеет разное значение. Вот, например, Вяземский рассказывал мне на днях, что под делом разумеют официанты Английского клуба. Он объехал по обыкновению все балы и все вечерние собрания в Москве и завернул наконец в клуб читать газеты. Сидит он в газетной комнате и читает. Было уже поздно — час второй или третий. Официант начал около него похаживать и покашливать. Он сначала не обратил внимания, но наконец, как тот начал приметно выражать свое нетерпение, спросил: «Что с тобою?» — «Очень поздно, Ваше Сиятельство».— «Ну так что же?» — «Пора спать».— «Да ведь ты видишь, что я не один и вон там играют еще в карты».— «Да те ведь, Ваше Сиятельство, дело делают'.»
Дмитриев рассказывал, что какой-то провинциал, когда заходил к нему и заставал его за письменным столом с пером в руках: «Что это вы пишете,— часто спрашивал он его,— нынче, кажется, не почтовый день».
Дмитриев любил Аптонского, но любил и трунить над ним, очень застенчивым, так сказать, пугливым и вместе с тем легко смешливым. Смущение и веселость попеременно выражались на лице его под шутками Дмитриева. «Признайтесь, любезнейший Антон Антонович,— говорил он ему однажды,— что ваш университет — совершенно безжизненное тело: о движении его и догадываешься только, когда едешь по Моховой и видишь сквозь окна, как профессора и жены их переворачивают на солнце большие бутылки с наливками».
Дмитриев гулял по Кремлю в марте месяце 1801 г. Видит он необыкновенное движение на площади и спрашивает старого солдата, что это значит. «Да съезжаются,— говорит он,— присягать государю».— «Как присягать и какому государю?» — «Новому».— «Что ты, рехнулся, что ли?» — «Да, императору Александру».— «Какому Александру?» — спрашивает Дмитриев, все более и более удивленный и испуганный слонами солдата. «Да Александру Македонскому, что ли!» — отвечает солдат.
Дмитриев съехался где-то на станции с барином, которого провожал жандармский офицер. Улучив свободную минуту, Дмитриев спросил его, за что ссылается проезжий?
— В точности не могу доложить Вашему Высокопревосходительству, но кажется, худо отзывался насчет холеры.
Дмитриев, жалуясь на скучного и усердного посетителя своего, говорил, что <тот) приходит держать его под караулом.
Кем-то было сказано: «Стихи мои, обрызганные кровью». «Что ж, кровь текла у него из носу, когда писал он их?» — спросил Дмитриев.
Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге: если меня не примут, то запиши меня. Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина дома нет, Карамзин спросил его: «А записал ли ты меня?» — «Записал».— «Что лее ты записал?» — «Карамзин, граф истории».
(А. С.) Шишков говорил однажды о своем любимом предмете, т. е. о чистоте русского языка, который позорят введениями иностранных слов. «Вот, например, что может быть лучше и ближе к значению своему, как слово дневальный? Нет, вздумали вместо его ввести и облагородить слово дежурный, и выходит частенько, что дежурный бьет по щекам дневального».
|
